ПРИЛОЖЕНИЯ:

.

.

6.2. ФРАГМЕНТ ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАМЕТОК ШИВАШАНКАРА МЕНОН

.

.

ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА. Книга посла Индийской Республики в СССР и бывшего посла Индии в Китае г-на К. П. Ш. Менона “Древней тропою” представляет собой путевые" заметки, которые автор делал во время своего путешествия в 1944 году из Индии в Китай. Эти путевые заметки г-на Менона были изданы на английском языке в 1947 году в Бомбее под заглавием “Дели - Чунцин”. Подготовка русского издания книги проводилась при любезном содействии г-на Менона, который внес в текст некоторые изменения и сокращения. В сентябре - октябре 1957 года г-н Менон совершил поездку в Синьцзянский уйгурский автономный район Китайской Народной Республики. Свои впечатления об этой поездке автор рассказывает в послесловии “Синьщзян до и после революции”.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ПО СТОПАМ СЮАНЬ ЦЗАНА

Даршат, воскресенье, 24 сентября. В Ташкургане предо мной открылись две дороги: по одной в 1256 году нашей эры следовал Марко Поло, по другой в 642 году нашей эры - Сюань Цзан. Первая проходит у самых границ России, по теснине реки Гез, поворачивая затем на северо-восток, к Кашгару. Вторая ведет все время на северо-восток, пересекает три высокогорных перевала и множество долин и в Янгигисаре выходит на равнины Центральной Азии. Я рад, что мне выпало идти второй дорогой: волнение охватывает меня при мысли, что дальше я буду двигаться по стопам Сюань Цзана. Из Ташкургана мы выехали в одиннадцать. До деревни под названием Тизнап меня провожали все местные чиновники. Все ехали верхом, а я возлежал в доли (род носилок - Ред.), которые несли четыре таджика. Странную процессию наблюдал сегодня утром Ташкурган. Открывал шествие начальник уезда со своей таксой, за ним тянулись полицейские и военные офицеры, дальше четыре человека несли меня, взрослого человека, весящего сто шестьдесят фунтов, в чем-то вроде детской кроватки, причем по обе стороны доли гарцевали два вооруженных полицейских; позади двигались почтовые и таможенные чиновники, а всю процессию замыкала “чернь”: батраки, стражники, слуга и просто зрители.

Мы приземлились в Тизнапе, где крестьяне угостили нас чаем, творогом, орехами и сушеными фруктами. Отсюда открывался красивый вид на Музтагата - “Отца ледяных гор”, достигающего в высоту 24 383 футов. Он увенчан ледяным куполом, который, по словам Сюань Цзана, люди считали волшебной ступой. Название “Отец ледяных гор” как нельзя более подходит к нему. В нем и впрямь есть что-то отечески благодушное в сравнении с другими горными исполинами примерно той же высоты. Он не вселяет ужаса в сердца людей, как его перпендикулярное величество Ракапоши. В глазах поэта, влюбленного и безумца Рахкаташи был бы достойным обиталищем для Шивы, обуреваемого страстью разрушения, или для карающего бога Иеговы; но Музтагата больше подходит для всемилосердного и всеблагого Аллаха, и для “Отче наш, иже еси на небесах, да святится имя твое!”

Тарбаши, понедельник, 25 сентября. “В здешних местах летом и зимой падает хлопьями снег, бушуют холодные ветры и ледяные бури. Почва, пропитанная солью, не родит вовсе; деревьев здесь нет, один чахлый кустарник. Ветер и снег не прекращаются даже в сильную жару. Едва путник вступит сюда, как его окутывают поднимающиеся от снега испарения. Купеческие караваны, что движутся в обе стороны, жестоко страдают в этих тяжелых, опасных местах”. Так описывает Сюань Цзан Чичиклыкский перевал, который он одолел на обратном пути в Китай в 642 году нашей эры и через который сейчас переправляемся мы. Однако от нас Чичиклыкский перевал утаил свои ужасы. При всем желании мы не могли бы выбрать лучший день. Голубое бескрайнее небо. Слабый ветер - достаточно холодный, чтобы дать нам представление, на что могут быть похожи встреченные Сюань Цзаном “ледяные бури”, но все же не причинявший особых неудобств.

И ко всему - яркое солнце. От Даршата, вдоль замерзшей почти на всем протяжении горной речки, ведет долгий, трудный подъем, отнимающий два часа. Затем мы поднялись по пологому склону на вершину Кокминакского перевала высотой 15400 футов. Перевал был покрыт слоем снега глубиной от шести до восемнадцати дюймов, а на соседних горах снежный покров был еще толще. Затем мы спустились примерно на тысячу футов и вышли на широкую, открытую всем ветрам площадку - Чичиклыкское плато. Здесь мы увидели десятки скелетов ослов и лошадей, погибших в этих местах. У восточного края плато лежит большое озеро, соперничающее по цвету с синевой “небес.

У озера мы позавтракали. К этому времени боль у меня в спине возобновилась с прежней силой и вдобавок разболелась голова. У двух наших лошадей также болела голова, и тюрки пустили им кровь. Я не мог ступить ни шагу и весь остаток пути пролежал в доли. Это был долгий, мучительный спуск в Тарбаши, примерно на 3 тысячи футов. Я чувствовал себя слишком больным, чтобы бодрствовать; порой, когда у меня возникало ощущение, что носильщики вот-вот уронят доли, я просыпался. В такие минуты я видел лишь скалы и валуны, однообразные горы, усеянные блестками снега, пересохшие русла рек да небольшие стада превосходных овец и яков. - В Тарбаши мы прибыли в пять часов вечера. Сегодняшний переход - один из самых длинных и памятных. Мне никогда не забыть ни утреннего, ни вечернего переходов: утреннего - из-за того удовольствия, которое он мне доставил, вечернего - из-за причиненных им страданий.

Тойлебулунг, вторник, 26 сентября. Сегодня утром я решил расстаться со своими доли и с нанятыми в Ташкургане носильщиками, хотя спина моя еще далеко не в порядке. Ненавижу, когда ближние несут меня; к тому же эти ближние не умеют носить: им этого никогда не приходилось делать. Поэтому я расплатился с ними. Как дешев труд в этих местах! Начальник уезда Ташкургана определил дневной заработок носильщика доли в 8 кочинов, то есть 4 анна. Однако же в десяти милях от Ташкургана лежит; страна, где, как я полагаю, рабочий получает почти столько же, сколько начальник уезда Ташкургана. Я все еще не могу сесть на коня. Поэтому от Тарбаши до Тойлебулунга - к счастью, это был короткий переход в десять миль - я ехал на яке. Неуклюжее животное непрерывно пыхтело, задыхалось, сопело и дрожало, но все это было сплошным притворством. Горы и низменности, овраги и долины, каменистая и болотистая почва - все это воспринималось яком одинаково.

Переход от Тарбаши до Тойлебулунга вновь был освящен воспоминаниями о паломничестве Сюань Цзана. Примерно в четырех милях от Тарбаши лежит узкая, причудливой формы долина, известная под названием Тангитарского ущелья; здесь прыгает по камням горная речка, множество серных источников выбрасывает вверх струи горячего пара, а осыпающиеся горы напоминают одно из ущелий Хунзы и более низменные области. Здесь Сюань Цзан и его спутники подверглись нападению шайки разбойников - при этом утонул слон, которого он вел с собой из самой Индии. Как оплакивал, должно быть, старый паломник своего драгоценного слона! Повидав эту дорогу, я понимаю теперь, какие лишения и опасности встречались на его пути и сколь сильна была вера, позволившая ему преодолеть их. Вскоре после отъезда из Тарбаши меня ожидал приятный сюрприз. Нам повстречались кашгарские курьеры, доставляющие в .Ташкурган консульскую почту. При виде меня они спешились и вручили мне пачку писем, переадресованных в Кашгар департаментом по делам гималайских экспедиций. Там было письмо от Ануджи — первое, полученное мною после отъезда из Индии. Она
решила забрать Кунджу из колледжа в Китае. Может быть, ввиду некоторых “предложений”, она поступила правильно, хотя я бы поспорил с ней по этому поводу. Но, как обычно в семейных вопросах, это ровно ничего не изменило бы! Кроме того, мы договорились, что воспитание девочек лежит главным образом на ее обязанности, а мальчиков — на моей. Если дочери вырастут похожими на свою мать, мне не придется жаловаться. Среди полученных сегодня писем оказалась весточка от Вэнь Юань-ниня. Он был первым встреченным мною китайским “интеллигентом”. Он окончил Королевский колледж в Кембридже, был редактором известного литературного журнала “Тянь Ся”, входил недавно в состав китайской миссии доброй воли в Великобритании и является членом Законодательного юаня. У него очаровательная жена; ее нежным рукам Тагор посвятил одно из своих стихотворений. Вэнь Юань-иинь страстно любит английскую литературу, а широта его литературных и духовных интересов просто поразительна. “Знаете ли вы, - спрашивает он в письме, которое я только что получил, что я прочел за последние два месяца? Весь английский перевод Библии, от корки до корки. Когда после полуторамесячного чтения Ветхого завета я перешел к Новому завету, мне показалось, что из забрызганной кровью камеры я попал в гостиную XVIII веха. В одном - громы, молнии, убийства и возвышенные чувства, другой - это мягкий освежающий дождь, несущий мир и здоровье страждущему человеку. Должен сказать, однако, что по красоте языка Новый завет ничего не может противопоставить величию и торжественности стиля 38-41 глав Книги Иова, последней главы Экклезиаста, последних трех глав Книги Притчей, некоторых псалмов (N23, 102-104 и т. д.), а также отдельных мест в Книге Судей, в Книгах Самуила, в Книге Царств и всей Книги Исайи”.

Чихил-Гумбаз, среда, 27 сентября. Вчера, впервые за две недели, мы спустились ниже 10 тысяч футов. И все же мы находились выше почти всех высокогорных станций Индии, ибо Тойлебулунг расположен на высоте 9650 футов над уровнем моря. В Тойлебулунге мы уже начали постигать все преимущества и неудобства пребывания на высоте, обозначаемой менее чем пятизначным числом. Символом неудобств явилась одинокая муха, которую я заметил в своей юрте после отъезда из Миогара. Она напомнила мне о роях своих сородичей, не дававших мне днем и нескольких минут отдыха в этом ужасном районе Мушкин-Бунджи, через который я проезжал ровно месяц назад. Преимущества были представлены чудесным костром, который мы развели прошлой ночью. Чего бы я не дал за такой костер в те холодные вечера на “крыше мира”! Но на “крыше мира” не было лесных зарослей - одни лишь пастбища. Мы не нашли другого топлива, кроме пучков травы, которая быстро загоралась, невероятно дымила и так же быстро сгорала, являя собой - в перспективе - довольно точный прообраз нацистской Германии. Вчера вечером я решил также расстаться со своей балаклавской шапкой. Но утром я обнаружил, что слишком поторопился. Впереди были новые подъемы и перевалы. Покинув Тойлебулунг, мы направились сначала по ровной местности, а затем круто вверх по высохшему руслу реки, к вершине перевала Тор-Арт, на высоту 13 340 футов. Отсюда перед нами открылся изумительный вид на глубокие долины по обе стороны горы, на вьющиеся по склонам тропы - одна вела к Тойлебулунгу, другая к Чихил-Гумбазу, - на далекие заснеженные горные цепи и на Чичкилликское плоскогорье. Затем мы целый час спускались под гору к киргизскому пастбищу Чихил-Гумбазу; те, кто восседал на яках (я в том числе), преспокойно остались на своих местах, а всадники, ехавшие на менее надежных лошадях, кое-где спешивались. По пути на вершину перевала Тор-Арт мы заметили полдюжины архаров, пасшихся над нами на головокружительной высоте. Один из полицейских ловко вскарабкался вверх и выстрелил, но не очень искусно, и серны умчались прочь.

Ялпакташ, четверг, 28 сентября. Чихил-Гумбаз, где я провел минувшую ночь, - самое населенное место из всех, куда я заезжал после Ташкургана; Там проживало целых три семьи! У них была куча ребят, один из которых всю ночь плакал. Мне было слышно, как молодая мать пытается убаюкать его колыбельной песней. Вернее было бы назвать ее “аллабельной”, так как она вся состояла из жалобного повторения слов “Аллах, Аллах, Аллах”. Однако в младенце жила, должно быть, душа неверного, ибо даже эта божественная мелодия не возымела никакого действия. Сегодня нам пришлось одолеть еще один перевал - как меня уверяют, последний, - Кашкасу на высоте 12900 футов. Переход от Чихил-Гумбаза до Ялпакташа был почти точным повторением вчерашнего: длинное высохшее русло реки, крутой подъем на вершину перевала, чудесный вид на долины со всех сторон и затем столь же крутой спуск в другое высохшее русло. Сколько же перевалов оставлено позади! Трагбал, Бурзил, Минтака, Чичкиллик, Тор-Арт и Кашкасу. И какими разными были эти переходы! От Трагбала у меня разболелась голова: внезапный подъем на высоту 7 тысяч футов от Бандипура до Трагбальского перевала был слишком крутым. Кроме того, я не воспринял его как перевал: это было просто непрерывное, долгое, утомительное карабканье по гребню горы. Бурзил, напротив, был перевалом в полном смысле слова. Начинаясь в овеваемом ветрами Бурзил-Чоуки, он устремляется вверх по уступам гор до вершины горы, где переходит в широкий, поросший альпийскими цветами луг, откуда начинается спуск к Сардар-Котхи. Через Минтака нам пришлось идти по снегу. От сложенной из обломков скал хижины в Гулкхвайе, нашего самого высокогорного привала высотой 14 тысяч футов, мы двинулись против ветра, осыпавшего нас снежной пылью, по краю гулкхвайского ледника к Минтаке, скрытому глубоким слоем снега. Не в пример Трагбалу, он не доставил мне никаких неприятностей, разве что погода разочаровала меня, помешав обозреть с птичьего полета всю гориую систему Центральной Азии: Гиндукуш, Памир, Гималаи и Каракорум. При переезде через Чичиклыкский перевал и плоскогорье погода нам благоприятствовала, но, несмотря на яркое солнце, было очень холодно. Холод и скелеты погибших животных позволили мне представить все ужасы, выпавшие на долю Сюань Цзана на этом перевале и столь живо описанные им. Затем наступила очередь перевалов Тор-Арт и 'Кашкасу, переходы через которые в другое время показались бы нам тяжелыми и утомительными, но которые после Чичиклыка были совсем не трудными. Мне жаль, что больше на моем пути не встретится перевалов.

Покхталла, пятница, 29 сентября. Наш ламбардар Ахмед-бек, который опекал нас в Ялпакташе прошлую ночь и будет опекать остаток нашего пути, вынуждает меня пересмотреть свое впечатление о киргизском народе; начиная с Даршата, я проезжаю по районам, населенным киргизами. До знакомства с Ахмедом мне казалось, что киргизы сильно напоминают их любимое животное - яка. И человек и животное крепко держатся на ногах, услужливы и дики на вид. У Ануджи есть своя теория, что если человек чрезмерно увлекается каким-то предметом, он в конце концов начнет походить на этот предмет. Это безусловно приложимо к одному из наших друзей, Салиму Али, орнитологу и автору “Книги об индийских птицах. Много раз бродили мы с ним по чудесному птичьему заповеднику Гхана в Бхаратпуре и занимались кольцеванием: некоторые из окольцованных нами птиц были пойманы в Ташкенте и на озере Байкал. Салим Али все больше смахивает на птицу: он делает такие резкие движения и издает странные звуки. Как он не похож на своего брата! Бхаджи, как мы его называли, тоже орнитолог, но в основном он гуманист. Живи Бхаджи в эпоху Возрождения, Леонардо да Винчи был бы рад пожать ему руку. Знаток мусульманской культуры, одновременно, глубоко интересующийся индуистским искусством и архитектурой, он прекрасно владеет персидским и арабским, а также французским и немецким языками; все его движения полны врожденного достоинства, и при всем том в свои шестьдесят пять лет он любит порезвиться, как школьник, а его славной, размеренной речи присущ мягкий задорный юмор. Ученый, собиратель первопечатных книг, искусный фотограф, изумительный рассказчик и преданный друг, Бхаджи - прекрасный продукт той индийской культуры, которая не зависит от того, стоит ли на человеке клеймо Пакистана или Хиндустана. Жена его Бегум Хамид Али, столь же образованная, но более живая, лучше владеющая пером и речью и исповедующая более определенные взгляды на цветы и права женщин, прекрасно дополняет своего мужа.

Ахмед-бек оказался деятельным, полезным и опытным ламбардаром - нисколько не худшим, чем любой индийский ламбардар. Вчера Ахмед-бек выбрал для привала место примерно в трех милях выше Ялпакташа. Нам захотелось перенести лагерь к самому Ялпакташу.В одно мгновение наши юрты были сложены, перенесены и установлены в Ялоакташе. На то, чтобы поставить нашу юрту, им потребовалось ровно двадцать минут, причем женщины работали усерднее мужчин. Меня восхищало, с каким искусством они вяжут узлы, перебрасывают через голову нумдахи, подметают пол и выбивают ковры. В такой хорошей юрте мне еще не приходилось спать: полностью защищенная от ветра и холода, без дыр - не то, что юрты в Курраме и Чихил-Гумбазе. Я не мог видеть со своей постели Семь Мудрецов, но зато я спал как убитый. Сегодня утром я почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы расстаться со своим яком и ехать на коне или, во всяком случае, сидеть на нем, так как езда рысью все еще была мучительна. Впервые с момента отъезда из Ташкургана наш путь ведет через открытый майдан - на котором чернеют полоски возделанной земли, - почти незаметно понижающийся к Покхталле. Мы проехали миля две за Локхталлу, к высохшему руслу Сасастхика, где заночевали в юрте, окруженной высокими скалами, как говорят, любимым местопребыванием серн. Мы видели здесь несколько хорошеньких молодых киргизок и огромные дыни, каких мы не ели ив Хиндубаге. Обычно мы брились только добравшись до какого-нибудь пункта, вроде Гилгита или Ташкурпана. Следующее бритье было назначено на 1 октября в Игизъяре. Но нынче вечером большинство моих спутников внезапно появились чисто выбритыми. Я раздумывал, чем это объяснить, и нашел причину, вернее целых три: этой причиной оказались три девушки - в том доме, где мы остановились. Я не стал бриться, но спросил девушек, не разрешат ли они сфотографировать их, - я сделал это не столько ради их красоты, сколько из-за удивительно живописного головного убора, представлявшего собой нечто вроде прославленного тюрбана с опускающимися на уши вышитыми концами. Девушки охотно и весело позировали для снимка. Затем они вернулись к своим хозяйственным обязанностям, нисколько не рисуясь, но все же проявляя интерес к чужим людям, заполнившим их дом. Было приятно видеть, что у этих мусульман отношения между мужчинами и женщинами такие же свободные, простые и здоровые, как и в Малабаре.

Актала, суббота, 30 сентября. Вчера вечером мужчины, женщины и животные в нашем лагере были, видимо, в прекрасном настроении. Собаки лаяли не умолкая, лошади ржали, ослы ревели, овцы блеяли, яки фыркали. Люди же наперебой показывали все свои таланты, чтобы развлечь трех киргизских граций. Мурад-бек распевал песня на языке буришков и даже исполнил национальный танец хунзакутов, а наш солдат таджик распевал на своем языке газели. Песни на языке буришков звучали жалобно и мелодично, но в газелях, как видно, лучше принятых публикой, чувствовалось больше воодушевления. Особенно понравилась песня, представляющая собой диалог между чувствительным влюбленным и жестокосердной девушкой. "Подними на секунду покрывало и покажи мне лицо твое, подобное лунному лику", - говорит юноша. “Зачем это тебе? - отвечает она. - Ступай к пекарю и купи у него хлеба, такого же белого и гладкого, как мое лицо; тебе он больше понравится”. Киргизские девушки громко захохотали, словно намекая, что это единственная награда, которую певец получит за то, что дал себе труд побриться раньше времени. В разгар всего этого веселья я услышал призыв на молитву, родивший эхо в сердце окрестных гор и нигде больше.

Сегодняшний переход от Покхталлы до Акталы оказался весьма однообразным. Мы ехали по каменистой почве то по левую, то по правую сторону все удлинявшейся лощины, между холмов, которые не украшал даже спасительный снег. Начали появляться возделанные поля, и мы увидели множество стад, принадлежащих тюркам. Мы - у границ Киргизии. Мы намеревались проехать еще восемь миль до места, которое называется что-то вроде “Снвиррел” (белка (англ.).— Ред.), но к половине второго, когда мы добрались до Акталы, я почувствовал себя таким усталым, что было решено устроить привал. Мне отвели единственный имеющийся здесь дом, принадлежащий какой-то пастушке. Сафдар Али и я поместились в одной комнате, где собрано все ее имущество, а мои слуги - в другой, вместе с самой пастушкой и ее пятилетней дочкой. Сегодня вечером мои спутники, видимо, не в таком хорошем настроении, как вчера. Очевидно, на них уже пала тень близкой разлуки. Такие путешествия, как наше, сближают людей независимо от их национальности и
занимаемого положения. Это наша последняя ночь, проведенная вместе. Завтра каждый пойдет своим путем. Я направляюсь с Джиллетом в Хотан; Сафдар Али, которого ректор его колледжа в Сринагаре назвал “лучшим спортсменом нашей эпохи”, вернется в Гилгит, чтобы корпеть над отчетами генерального консула в Кашгаре в канцелярии гилгитского политического представителя. Мои вестовые тюрки будут рады - я, во всяком случае надеюсь на это - вернуться к своим семьям. Караванбаши пересчитает заработанные рупии и кочины и даст столь необходимый отдых лошадям - из них моя была лучшая под седлом и вторая по красоте. Мои слуги из Хунзы, как нельзя лучше ухаживающие за мной, устало повернут назад в Балтит через заснеженные перевалы Чичкиллик и Минтака. А таджики-полицейские возвратятся в Ташкургаи, распевая газели о чувствительном возлюбленном и жестокой девушке с еще большим чувством после встречи с юными киргизками.

Игизъяр, воскресенье, 1 октября. Сегодня утром, когда я проснулся в Актале, в лагере царила тишина. Было еще темно, сияли звезды и Орион находился в зените. Но вскоре в лагере закипела жизнь. Мурад-бек развел костер, Алиф Шах принес котелок с чаем, Латиф Акхун привел вьючных лошадей, а Мохаммед Акхун навьючил их. И к восьми утра мы покинули лагерь.

На полпути между Акталой и Игязъяром мы миновали ту самую деревню, название которой смахивает на “Сквиррел”. Здесь нас ожидал приятный сюрприз. Мы узрели вещи, которых не видели целые недели: золотые поля, абрикосовые деревья, коноплю, аллею ив и одинокий тополь. Очевидно, земля кочевников осталась позади: мы приближались к “цивилизации”. И словно для того, чтобы показать, что цивилизации еще приходится обороняться от врагов - как внешних, так и внутренних, — мы увидели старый китайский форт, раскинувшийся по обоим берегам реки, и рудник, на котором работают заключенные, привезенные сюда из Кашгара.

Мы только что добрались до Игизъяра, и Джиллет вот-вот будет здесь, чтобы доставить меня на машине в Янгигисар. Итак, наш последний переход завершен, долгий путь окончен. Как я сожалею о том, что он окончен! И все же, спускаясь с последнего перевала, Кашкасу, мы испытывали чувство облегчения. Его выразил своим непосредственным восклицанием Мохаммед Акхун: - Больше не будет перевалов, Хузур, не нужно больше карабкаться: мы разделались со всем этим! Это так, но я никогда не забуду о своем путешествия. Никогда не забуду о величественных, хотя порой и грозных горных кряжах, о высочайших горах - неподражаемом изяществе Нанга-Парбата и высокомерном величии Ракапоши, о Музтагате с его ледяным куполом, обо всех этих перевалах - Бурзнле с его ковром альпийских цветов, о погребенном под снегом Минтаке и Чичиклыке, усеянном костями его жертв, о ледниках - Сассаини, лежащем подобно серебряной скатерти меж двумя холмами, Пассу, отнявшем коня у одного из моих попутчиков, и Батуре с его неровной поверхностью, усеянной обломками скал, валунами, грязью и песком, и с его изумительными ледяными сооружениями; о всех этих ущельях и парри и о потоках - Гураясе, Кишанганге, Бурзиле и Ташкургане, которые, казалось, покровительствовали нам, даже когда горы были суровыми и неприступными. Я никогда их не забуду - там, среди них, если я когда-нибудь впаду в мистицизм, будет лежать мой “Остров внутренней свободы” и там стану я искать - если не физически, то духовно - сочувствия и утешения, когда меня будут угнетать мухи, деловые бумаги и светские условности нашей городской цивилизации.